«Негражданское общество» в России

Bezmaksas Kazino Spēles

Некоторые концептуальные рассуждения на тему социального контекста и политического потенциала постсоветских праворадикальных сил

В современной политической науке идут активные дискуссии о роли различных типов социального капитала в процессах модернизации в широком смысле и, в частности, демократизации, начатые классической работой Роберта Патнема. На примере сравнения северной и южной Италии Патнем продемонстрировал, что процессы демократизации зависимы от степени самоорганизации общества и возможностях для людей приобретать навыки нужные для независимого участия в политической жизни [Putnam 1993]. Вслед за Пьером Бурдье [Bourdieu 1986] многие ученые стали связывать степень развития гражданских ассоциаций с понятием «социальный капитал». Некоторые критики Патнема отмечали, однако, что не все типы общественной самоорганизации ведут к эффективной модернизации. Например, Манкур Олсон [Olson 1982] сформулировал понятие «негативного социального капитала», т.е. разновидности гражданских ассоциаций, которые сдерживают развитие общества. Проблема «отрицательного социального капитала» практически не исследована в российском контексте. Здесь мы обращаемся к сравнительному анализу ряда феноменов, связанных с возможной ролью «отрицательного социального капитала» в политической жизни современной РФ.

В статье использованы некоторые результаты международных исследований нероссийских гражданских обществ и ультранационализмов [1] для того, чтобы показать, что относительный упадок русских радикальных националистских партий в конце 1990-х гг. не может рассматриваться как недвусмысленный признак того, что «анти-либеральный этатизм» [Hanson, Kopstein 1997] потерял в России свою притягательность. Здесь также предпринята попытка показать, что значительный рост в разнообразии неправительственного сектора российского общества с середины 1980-х гг. [White 1999; Fein 2002] не может рассматриваться как исключительно полезный для консолидации первых полиархических структур и дальнейшей демократизации российской политической системы [2].

В России «гражданское общество» [Diamond 1999] или «гражданская община» [Putnam 1993] не только развивается относительно медленно. Некоторые из наиболее значимых постсоветских групп, движений и направлений в российском неправительственном секторе не поддерживают или же явно критикуют либеральную демократию. Целый ряд негосударственных организаций в России содержат ультранационалистические, фундаменталистские и, частично, фашистские подсекторы [Griffin 1993; Рахшмир 1996; Умланд 1996, 2003б, 2008а; Griffin, Loh, Umland 2006], которые ставят под вопрос адекватность применения термина «гражданское общество» для их определения. Основной общественной функцией таких группировок не является увеличение склонности людей эффективно принимать участие в такой политической активности, которая могла бы способствовать дальнейшей демократизации (как утверждают многие теории демократии). Вместо этого, данные группировки создают своего рода «негативный социальный капитал», т.е. являются – иногда намеренно – средством распространения радикально партикуляристских мировоззрений, в частности крайне анти-либеральных политических идей, а также средой воспитания и тренировки потенциальных политических активистов, придерживающихся таких взглядов. Для концептуализации разных разновидностей этого феномена (ассоциации, группировки, клубы, центры, сети, СМИ и т.д.) в целом будет представлено понятие «негражданское» общество, которое уже раньше употреблялось по отношению к постсоветской России (правда с разными коннотациями [Hanson, Kopstein 1998; Rose 2000: 37; Бляхер 2008]).

В частности, в статье аргументируется необходимость продолжения тщательного исследования русских правых экстремистов [Umland 1997; Умланд 2001б], и их соотношения с гражданским обществом, несмотря на недавний спад в общем количестве депутатов националистических фракций в Государственной Думе (если причислить к этому лагерю близкую к КПРФ Аграрную партию, которая хотя и сама не является экстремистской политической силой, но все же была потенциальным союзником таких сил). Статья начинается с попытки выявить причины неудач четырех основных ультранационалистических партий 1990-х гг. – ЛДПР, РНЕ, КПРФ и НБП [3]. Будет показано, что с самого начала некоторые фундаментальные противоречия в публичном имидже этих партий служили принципиальной помехой усилиям их лидеров в партстроительстве и на выборах. Далее интерпретация упадка правоэкстремистских партий в России в конце 1990-х направляет нас к опыту поздней кайзеровской Германии, которая столкнулась с феноменом исчезновения большинства ее антисемитских партий, но не антисемитизма в целом около 1900 года. В конце статьи излагается, каким образом исследователи нероссийского ультранационализма и фундаментализма старались адекватно определять разные формы непартийной деятельности правых экстремистов. В частности, предлагаются для рассмотрения феномены т.н. «правого грамшизма» и «группускулов», которые вышли на первый план в послевоенном международном правом экстремизме. В заключении представлены некоторые выводы, касающиеся возможных направлений в ближайшем развитии научных исследований русского правого экстремизма.

Дилеммы русской ультранационалистической партийной политики в 1990-х гг.
Существовало множество структурных факторов, которые препятствовали в 90-е гг. созданию полноценной постсоветской партийной системы в России в целом и эффективных русских ультранационалистических партий в частности [Fish 1995a, 1995b; Orttung 1992]. Среди субъективных причин некоторыми русскими обозревателями выдвигалась идея, что дело в специфической русской антипатии к идеям ультранационализма. Является ли это мнение подходящей интерпретацией или нет, но относительно незначительное представительство правоэкстремистских партий в российских правительствах послесоветского времени не может, по представленным ниже причинам, рассматриваться как достаточный индикатор того, что перспективы ультранационалистических политиков в России являются в принципе незначительными.

Говоря об ограниченных успехах на выборах правоэкстремистских партий или политиков в 90-е, следует обратить внимание на то, что все четыре ведущие организации, представлявшие ультранационалистические идеи различных типов и с различной активностью принимавшие участие в выборах этого периода, т.е. ЛДПР, РНЕ, КПРФ и НБП, находились в своего рода идейно-имиджевых тупиках, предпосылкой для которых была специфичность их истории или руководства.

Во-первых, биологический отец Владимира Жириновского, как окончательно выяснилось в 2001-м г., еврейской национальности [Glasser 2001]. Конечно, Жириновский не может считаться евреем в каком-либо ином смысле и сам себя называет на сто процентов русским. Однако, происхождение его семьи, наряду с туманным прошлым ЛДПР [Wishnevsky 1990; Dunlop 1991; Luchterhandt 1991; Umland 1994a, 1994b, 2005] и его скандальным публичным поведением [4], являются серьезными препятствиями для принятия Жириновского многими правоэкстремистскими политиками, интеллектуалами, активистами и избирателями. Правда, стоить упомянуть, что некоторые фигуры праворадикального направления, такие как бывший редактор престижного «Военно-исторического журнала» Виктор Филатов, не рассматривали происхождение Жириновского как проблему и сотрудничали или до сих пор сотрудничают с Жириновским. Тем не менее, не будет преувеличением сказать, что большинство российских националистов отрицательно (мягко говоря) отнеслось бы к идее президента России с еврейским отцом, какими бы ни были его взгляды.

Во вторых, РНЕ, которое до своего распада представляло бoльшую часть крайне антисистемного сектора русского национализма, откровенно (хотя и не эксклюзивно) использовало некоторые едва модифицированные символы немецких нацистов, такие как свастика и римское приветствие, как и идеи нацистов, такие как биологический расизм [Dunlop 1996, 2001; Simonsen 1996; Shenfield 1998, 2001: 113-189, 264-266; Jackson 1999; Лихачев, Прибыловский 2005; Соколов 2005, 2006а]. Я не буду вдаваться здесь в детали множества проблем, с которыми может столкнуться такой очевидно неонацистский политический профиль, во всем мире, включая Германию, и уже столкнулся в России [Umland 2001a; Умланд 2006б, 2006в]. Достаточно указать на то, что эта характеристика предопределила для РНЕ, как и для множества подобных менее известных группировок [напр., Шеховцов 2007], их изоляцию и провал. Когда осенью 2000 года РНЕ, наконец, распалось, один из преемников организации, Всероссийское социально-политическое движение «Русское возрождение» (которое позже, правда, тоже распалось), демонстративно отказалось от свастики на своей эмблеме [Лихачев 2001а].

В третьих, политический профиль КПРФ (если рассматривать идеологию этой партии как по существу право-экстремистскую) остается скомпрометированным ее левыми корнями [Umland 2000]. И это несмотря на зарождение в КПСС крипто-националистических, включая антисемитских идей еще при Сталине [Mehnert 1952; Barghoorn 1956; Tucker 1992; Brandenberger, Dubrovsky 1998; Rees 1998; Perrie 2001; Brandenberger 2002; Ree 2002] [5] и на изощренность постепенного перехода КПРФ ко все более откровенному националистическому дискурсу, в частности к русофильской идеологии, изложенной в многочисленных публикациях Геннадия Зюганова [Slater 1994; Krotow, Luchterhandt 1994; Oittinen 1995; Timmermann 1995, 1996a, 1996b, 1997; Simon 1996; Ishiyama 1996; Vujačić 1996; Davidheiser 1998; Pirani 1998; Flikke 1999; Otto 1996; March 2001, 2004]. Дерзкое, неприкрытое заимствование Зюгановым идей некоторых известных российских и западноевропейских мыслителей правого крыла, включая аж эмигранта-монархиста и радикального антисоветчика Ивана Ильина (1883-1954), продвинуло КПРФ во все более очевидном не- и даже имплицитно антикоммунистическом направлении. Несмотря на это, партия не отказалась от своей роли главного преемника КПСС. Вследствие этого КПРФ рассматривается многими деятелями правого крыла и, по-видимому, определенным количеством националистических избирателей, не только как ответственная за множество неудач России в двадцатом столетии, но и как не подлинно антиунивесалистская партия, идеологическое наследие которой, к тому же, восходит к теориям одного немецкого полуеврея. До тех пор, пока партия Зюганова будет сохранять в своем названии слово «коммунистическая», она будет подвергаться не только либеральной, но, что более важно, и националистической критике в связи со своими марксистскими корнями и советским прошлым. (Эта уязвимость проявилась, например, во время президентской кампании 1996 г., когда Ельцин, хотя и сам бывший аппаратчик КПСС, смог провести негативную кампанию против лидера КПРФ, построенную на отвержении советского прошлого России [McFaul 1997]).

В четверых, нужно отметить менее исследованную, но некогда значимую ультранационалистическую группу, которая достигла своего пика в конце 1990-х – Национал-большевистскую партию (НБП) [Mathyl 1997/1998; 2000a; 2000b; 2003; Rogachevskii 2001; Соколов 2006в]. Эта организация принадлежит, как и РНЕ к выражено анти-системным течениям в русском национализме [Лихачев 2002]. Но и такая скандальная группировка как НБП для достижения успеха в своей политической нише обязана воздерживаться от нарушения некоторых основных ориентиров той части политического спектра, в которую она стремится войти. Другими словами, несмотря на свой экстравагантный имидж, НБП должна сохранять некоторые ключевые идеи правого экстремизма, чтобы получить поддержку среди националистических избирателей.
НБП сталкивается в этом отношении с проблематичностью личности ее эксцентричного лидера. Писатель и поэт Эдуард Лимонов провел значительную часть своей жизни не в России, а на ненавистном Западе [Rogachevskii 2004]. До своего прихода в политику Лимонов описал в своем, возможно, наиболее известном романе «Это я – Эдичка» свой личный (или якобы личный) гомосексуальный опыт в США [Matich 1986]. (Среди ранних активистов НБП, также присутствовал «идеолог воинствующего гомосексуализма, журналист Ярослав Могутин» [Прибыловский 1995: 177].) Комментарий Александра Солженицына 90-х годв достаточно иллюстрирует доминирующий взгляд на Лимонова в традиционном русском националистическом интеллектуальном кругу: «маленькое насекомое, которое пишет порнографию» [цит. по: Lee 1997: 313]. После ухода одного из основателей партии Александра Дугина и его группы приверженцев «неоевразийства» в 1998 г. [Умланд 2003а] и последующих метаморфоз идеологии НБП в новом десятилетии встал, к тому же, вопрос насколько сегодня еще оправдано считать лимоновский проект политическим феноменом [Соколов 2006в].

Последним по времени, но не по значимости нужно отметить блок «Родина» [Ларюэль 2005а; Михайловская 2006; Титков 2006], который был создан в 2003 году и вошел в декабре того же года в Государственную Думу с неожиданно высоким результатом в 9,02%. Блок также выиграл восемь мест в Думе по одномандатным округам (и привлек в свою фракцию независимого депутата Виктора Алксниса). Хотя фракции вышедшие из изначальной «Родины» имеют в своих рядах нескольких известных ультранационалистов [Umland 2004b], остается неясно, как и в случае КПРФ, должен ли был весь блок в 2003 г. характеризоваться как правоэкстремистский. Один из его изначальных лидеров, Сергей Глазьев, например, начинал свою политическую карьеру как член команды Егора Гайдара в 1992 году. Несмотря на то, что национализм «Родины» являлся довольно радикальным, блок до некоторой степени был сходен с КПРФ по амбивалентной позиции в русском идеологическом спектре: он поддерживал путинский режим во многих отношениях; он находился в оппозиции по отношению к правительству в других вопросах; а в некоторых случаях он представлял собой анти-системную силу. Таким образом, однозначно классификацировать весь блок как ультранационалистический было бы неоправдано. В то время как некоторые главные деятели этого блока, несомненно, относятся к этой категории, другие, возможно, – нет. Как бы там не было, блок «Родина» как единая и относительно независимая политическая сила к 2007 г. исчезла, а перспективы наиболее националистических останков блока как, например, Партии «Народной воли» Сергея Бабурина, пока неясны.

Означает ли все это, что правый экстремизм является и будет оставаться второстепенным феноменом в постсоветской российской политике, как это, например, утверждал Вячеслав Лихачев в 2001 г. [Лихачев 2001б]? Короткий анализ истории ультранационалистических движений в других странах, например, в Германии, предостерегает от поспешного ответа на этот вопрос.

Как оценивать упадок ультранационалистических партий? Уроки новейшей истории Германии

Немецкий политический антисемитизм характеризуется существенной прерывистостью своей истории. В конце XIX – начале XX веков молодая партийная система Германии пережила период значительного изменения своих наиболее явных антисемитских компонентов [Levy 1975]. Еще в начале 1890-х годов некоторые, казавшиеся тогда сильными, ультранационалистические партии, основанные в 1870-х – 1880-х годах, были на подъеме, и вместе с антисемитской Консервативной партией выиграли большинство на выборах в Рейхстаг в 1893 году [Goldhagen 1997: 75]. Масса антисемитской литературы циркулировала в Германии более чем два десятилетия до того [Katz 1980]. И все же, «позиции антисемитских партий, не считая Консервативной партии, на выборах в первой декаде двадцатого столетия ухудшились» [Goldhagen 1997: 76]. Отто Кулка указал в этой связи, что «снижение значения антисемитских партий в конце девятнадцатого столетия не является показателем параллельного снижения критики иудаизма. Скорее это указывает на проникновение этого критицизма в идеологию большинства крупных политических партий в конце имперской и во время Веймарской эр» [Kulka 1999: 204-205].

Еще более важным для нашего анализа является то, что этот вывод был, по словам Гольдхагена, «верен не только для политических институтов, но и для токвиллианских основ общества, то есть для ассоциаций, которые являются почвой для политического образования и деятельности людей» [Goldhagen 1997: 72]. Вернер Йохманн даже написал, что «множество примеров показывают, как в 1890-х гг. антисемитизм проник в каждую гражданскую ассоциацию, в народные клубы и культурные организации» [Jochmann 1993: 52-53].

По этой причине Петер Пулцер предупреждает, что акцент на слабом прямом политическом влиянии антисемитских партий Германии и их лидеров до 1918 года был бы неверным: «Тридцать лет непрекращающейся пропаганды были более эффективными, чем тогда думали; антисемитизм больше не был постыдным в широких социальных и академических кругах... Как только они наполнили широкий слой населения антисемитскими идеями, антисемитские партии не только преуспели в своем намерении, но еще и лишили себя работы» [Pulzer 1988: 291, 282].

Гольдхаген приходит к выводу, что «спад антисемитских партий, таким образом, не был признаком спада антисемитизма, так как эти партии уже сыграли свою историческую роль, переведя антисемитизм с улиц и пивных баров в избирательные кабины и места в парламенте – по формулировке Макса Вебера, в дом власти. Антисемитские партии стали лишними. Они могли тихо исчезнуть, оставив политическую арену более могущественным наследниками, которые были готовыми к следующему подъему в антисемитской деятельности» [Goldhagen 1997: 76].

Было бы заблуждением проводить далеко идущие параллели между типом, значением и радикальностью антисемитизма в позднеимперской Германии и постсоветском российском обществе. Скорее, сегодня значение антисемитской разновидности ксенофобии внутри русского националистического дискурса снижается; последний, скорее, все более объединяется вокруг воинствующего антиамериканизма, который, правда, иногда смешан с антисемитизмом [Umland 2006c]. Неверно было бы также проецировать на Россию именно такой же процесс переноса ультранационалистических идей от слабеющих крайних партий в политический мейнстрим и гражданское общество, как в поздней имперской Германии. Несмотря на это, приведенный пример иллюстрирует, что в некоторых случаях относительный упадок электоральной успешности правоэкстремистских партий не может рассматриваться как недвусмысленный индикатор уменьшения притягательности их идей. Это также является показателем того, что внимание к событиям в гражданском, а не только политическом, обществе может содействовать созданию более полной картины распространения и природы ультранационалистических идей в данной стране.

Роль гражданского общества в консолидации и закате полиархии. Фиксирование внимания на ослабление националистических партий не только может создать неправильное впечатление об уровне поддержки в обществе антидемократических идей. В ряде новых исследований был поставлен под вопрос и действительный вклад сильного гражданского общества в создание и укрепление полиархии. Тогда как подход политологического мейнстрима, который иногда называется «нео-токвиллианским» и который инспирирован вышеупомянутым фундаментальным трудом Патнема «Заставить демократию работать» [Putnam 1993], подразумевает важность позитивного влияния гражданского общества на демократизацию, некоторые «диссидентские» голоса утверждают, что сильное гражданское общество иногда может иметь только ограниченное значение для попыток создать полиархию, а в особых ситуациях может даже внести вклад в упадок неконсолидированных полиархий. Например, Омар Енцарьон показал, что «Испания сконструировала жизнеспособную и очень успешную новую демократию с заметным дефицитом развития гражданского общества, при отсутствии благоприятных условий для создания социального капитала» [Encarión 2001: 55]. Поскольку Испания является «парадигматическим примером для изучения перехода к демократии» [Linz, Stepan 1996: 87], и было сказано, что для Восточной Европы «оптимистический сценарий – это следовать путем Испании» [Przeworski 1991: 8], это заключение Енцарьона, если оно правильно, должно иметь значительные последствия для нашего понимания того, как возникают полиархии.

Еще более значим в данном контексте другой парадигматический случай для сравнительного изучения смен режимов, а именно упадок германской Веймарской республики в 1930-34 годах. Крах первой немецкой демократии характеризовался присутствием и активностью особенно разнообразного и динамического, по историческим и сравнительным меркам, добровольного сектора [Fritzsche 1990]. Как указывала Шери Берман: «по контрасту с тем, что предсказывают нео-токвиллианские теории, высокий уровень развития гражданского общества, отсутствие сильного (...) правительства и политических партий послужило фрагментации, а не объединению немецкого общества (...) Богатая общественная жизнь Веймара создала решающую почву подготовки для будущих нацистских кадров и базу, с которой Национал-социалистическая рабочая партия (НСДАП) смогла предпринять свой Machtergreifung (захват власти). Если бы немецкое гражданское общество было слабее, нацисты никогда не могли бы привлечь так много граждан для своих целей и победить так быстро своих оппонентов. (...) НСДАП пришла к власти не путем привлечения отчужденных, аполитичных немцев, а скорее путем вербовки высокоактивных индивидуумов и последующей эксплуатации их способностей и членства в разных ассоциациях для расширения притягательности партии и консолидации ее позиции как самой большой политической силы Германии» [Berman 1997: 402, 408].

Специфичность немецких гражданских ассоциаций того времени состояла в том, что вместо того, чтобы исполнять роль индикатора демократичности немецкого общества, «они росли в период напряженности. Когда национальные политические институции и структуры проявляли свое нежелание или неспособность обращать внимание на нужды своих граждан, многие немцы отвернулись от них и нашли помощь и поддержку в организациях гражданского общества. Рост ассоциаций в те годы не означал наличия такого же роста либеральных ценностей или демократических политических структур; вместо этого он повлек за собой и усилил фрагментацию политической жизни Германии и делегитимацию национальных политических институтов» [Berman 1997: 411, 413].
Похожая аргументация была представлена в отношении ситуации в северной Италии, где фашистское движение после Первой мировой войны также выросло из относительно хорошо развитой системы институтов гражданского общества – ставя, таким образом, под вопрос известный тезис Патнема [Eubank, Weinberg 1997; Putnam 1993].

Эти наблюдения подтверждают, что роль, которую гражданское общество играет в смене режимов, обусловлена конкретными политическими условиями, такими как сила политических институтов и уровень легитимности существующего политического режима. Шери Берман приходит к выводу, что «возможно, поэтому образование и развитие ассоциаций должно рассматриваться, как политически нейтральный коэффициент – изначачально не хороший и не плохой, его влияние зависит от широкого политического контекста» [Berman 1997: 427].

Частичное решение дилеммы одновременно про- и антидемократической роли, которую может играть гражданское общество, может быть найдено в попытках выделить различные типы негосударственных/некоммерческих структур, т.е. тех их разновидностей, которые имеют демократический или анти-демократический уклон. Например, самыми значимыми среди наиболее быстро растущих организаций добровольческого сектора Веймарской республики были разнообразные националистические ассоциации, ставшие популярными после Первой мировой войны. Эти националистические организации лучше всего рассматривать как «симптомы и средства перемен. Они были сформированы как специфические организации, в пределах пространства, которое открылось из-за сложности и архаичности доминировавшей ранее классовой политики» [Eley 1994: XIX; Berman 1997: 411].

Непартийные институты, такие как эти националистические организации, стали замещать политические партии – феномен, который после Второй мировой войны снова стал заметен в ряде западных стран [Lawson, Merkl 1988]. Они являлись манифестациями не собственно гражданского общества, а представляли собой скорее «негражданские группы» [Encarión 2001: 67-68] или «негражданские движения» [Payne 2000].

Этот подход был недавно более детально развит в статье Ами Педазура и Леонарда Вайнберга, которые предложили ввести давно известное, но до сих пор недостаточно разработанное понятие «негражданского общества» в современное изучение правого экстремизма [Pedahzur, Weinberg 2001]. Педазур и Вайнберг замечают, что с начала 1970-х гг. непартийные организации, связывающие государство с обществом, стали более популярны в целом. И это касалось не только структуры чисто гражданского общества. Непартийные группировки, бросающие вызов демократии, т.е. различные разновидности негражданского общества, в качестве заменителей правоэкстремистских партий или как дополнительные игроки в антидемократическом спектре тоже стали более значимыми как в консолидированных полиархиях, так и в трансформирующейся Восточной Европе [Backes, Mudde 2000; Kopecký, Mudde 2002].

Неэлекторальные политические стратегии западного правого экстремизма

Еще до того, как были представлены эти теоретические аргументы, внимание к непартийной сфере привлекалось в эмпирических исследованиях недавнего развития немецкого и других западных ультранационализмов. В отличие от Герберта Китшельта, который в своей новаторской книге о том, что он называет «новой радикальной правой» в Западной Европе в 1970-1990-х годах, сфокусировал свое внимание в основном на политических партиях [Kitschelt, McGann 1995], Михаэль Минкенберг в своем последующем сравнительном анализе правого радикализма в Германии, Франции и США после 1968 года учитывает, кроме партий, также множество различных группировок негражданского общества [Minkenberg 1998; Умланд 2001а]. Он включает в это понятие интеллектуальные круги, разные субкультурные образования, религиозные кружки, юношеские группировки, издательские дома и другие организации. Внимание Минкенберга к этим феноменам обеспечивает базу для более адекватной оценки проникновения радикальных правоэкстремистских идей в общество – особенно применительно к тем странам, которые не сталкивались с такими впечатляющими подъемами радикальных правых партий, как Freiheitliche Partei Österreichs (Свободная партия Австрии) в Австрии, Alleanza Nazionale (Национальный альянс) в Италии или Front national (Национальный фронт) во Франции.
Минкенберг более адекватно, нежели Китшельт, рассматривает, как активисты, поддерживающие такие идеи, сознательно используют различные стратегии в продвижении своих взглядов в зависимости от конкретного социально-политического контекста, культурных традиций и правовых установок, в рамках которых они оперируют. Минкенберг, например, отмечает, что в США некоторые ксенофобские и фундаменталистские группы вместо формирования собственных партий использовали для проникновения в государственные структуры организации, близкие к Республиканской партии [Minkenberg 1990, 1996]. А в Германии так называемый «новый правый» интеллектуальный дискурс о национальной идентичности и «этноплюрализме», известный и в России [Цымбурский 1995; Козлов 1999; Иванов 2001; Щнирельман 2005; Соколов 2006б], приобрел влияние на публичные дебаты политического мейнстрима [Pfahl-Traughber 1998; Умланд 2006а]. Вместо формирования собственных партий, эта часть немецких, как и других европейских радикально правых интеллектуалов выбрала тактику воздействия на политическую культуру в целом и на программы умеренных правых партий в частности [Gessenharter 1994; Leggewie 1994; Lenk 1994; Wiesendahl 1994; Lohmann 1994; Weber 1997; Woods 2001]. Более того, «новые правые» сделали это с помощью неприкрытой адаптации известного утверждения итальянского неомаркситсткого теоретика Антонио Грамши (1891-1937) о том, что идеологическая группа должна достичь сначала «культурной гегемонии» в обществе для того, что бы уже потом приобрести политическую власть [Demirovic 1990; Pfahl-Traughber 1992]. На территории бывшей ГДР также, к удивлению многих исследователей, правые радикальные партии, с некоторыми заметными исключениями [Umland 2001], не были слишком успешны на выборах, но в то же время ультранационализм в Восточной Германии стал силен на субкультурном уровне, и в особенности среди молодежи [Schroeder 1997; Wagner 1998].


Группускулы

Важная часть послевоенного негражданского общества, а именно множество миниатюрных и относительно закрытых, часто фашистских, группировок, распространенных во всем мире, недавно была подробно интерпретирована в новом и эвристически плодотворном ключе Роджером Гриффином как «группускулы» [Griffin 1999, 2002]. Не соглашаясь с теми, кто считает спектр этих мелких экстремистских групп не стоящими внимания историка или политолога [Blinkhorn 2000: 112], Гриффин утверждает, что есть определенная подкатегория маленьких ультранационалистических группировок, которые, несмотря на их не впечатляющие размеры, должны восприниматься серьезно как отдельные объекты политологического (а не только этнографического) изучения. Этот класс включает в себя такие западные организации, как Groupe Union Défense (Союзническая группа обороны), White Aryan Resistance (Белое Арийское Сопротивление) и European Liberation Front (Европейский фронт освобождения), членом которого, кстати, некоторое время и являлась НБП [Прибыловский 1995: 186-187]. Эти специфические группировки, которые Гриффин называет «группускулами», или ушли из большой политики после неуспешного участия в выборах, но продолжают существовать как закрытые ассоциации, или никогда не мыслили себя как полноценные партии, а являлись с самого момента их создания относительно изолированными организациями, служащими в основном только узкому кругу их членов и сторонников. Хотя некоторые из этих группускулов называют себя «партиями», они могут быть лучше поняты как принадлежащие к уменьшенному подтипу (diminished sub-type) [Collier, Mahoney 1993; Collier, Levitsky 1997] политической партии. «Термин «группускул» употребляется для обозначения такой политической организации, которая по стандартам общенациональной партийной политики имеет крошечное активное членство и, возможно, предельно низкое или несуществующее общественное признание, но является полностью созревшим фруктом в собственном идеологическом саду. (...) Его маленький размер, маргинальность и относительная незначительность придают ему качества, которые соответствуют интересам его организаторов» [Griffin 2002].

Поэтому нецелесообразно разсматривать группускулы лишь как остатки неудачных попыток партстроительства. Они должны считаться или специфической частью негражданского общества, или гибридным феноменом, колеблющимся между политическим и (не)гражданским обществом – причем эта изменчивая форма поведения является типичной для многих добровольческих организаций в современных обществах в целом [Diamond 1999: 224].

Форма группускула была избрана организаторами многих крайне правых групп на Западе, потому что они должны были приспособиться ко все более деполитизированной и денационализированной послевоенной общественности Запада. Группускулы поэтому определяют себя путем «отказа от каких-либо стремлений создать массовую членскую базу, привлечь широкую политическую поддержку населения или войти в союзы или компромиссы с другими политическими силами во имя максимизации влияния» [Griffin 2002]. Вместо этого группускулы избрали форму кадровых организаций под руководством малочисленных элит, которые «держат открытой перспективу иметь влияние на общество путем создания связи со схожими сторонниками правого экстремизма и рекламируя свое существование с помощью эффективной пропаганды, направленной на немногих избранных. Более того, Интернет позволяет создание «виртуального общества» (...) изолируя своих членов от контактов с внешним миром (...). Каждый группускул, каким бы маленьким он ни был, может играть роль связующего звена в огромной, постоянно развивающейся сети экстремистских организаций – группускулярной правой – имеющей намного большее значение, нежели сумма отдельных ее частей (...). Возможно, наиболее важным аспектом группускулярной правой для политической науки является ее структура, позволяющая действовать не как одно корпоративное образование, а как формирующая идеологию и координирующая сеть, созданная самостоятельными группировками (...). В совокупности эти «группускулы» могут быть признаны создающими новый тип политической субкультуры или активности, т.е. «группускулярную правую», которая имеет вес, влияние и долговечность, диспропорциональные размеру, влиянию и стабильности каждого из его компонентов» [Griffin 2002]

Важность отдельного группускула состоит не только в его членстве в большей сети похожих компонентов, но также – сходно с функциями многих других организаций гражданского общества – в его потенциальной способности быть подготовительной почвой и школой для будущих политических активистов. Группускул «может иметь глубокое влияние на развитие своих членов в их поиске смысла существования и всеобщей правды, играя решающую роль в преобразовании отдельных личных негодований в общее осознание высокой миссии «что-то с этим сделать». В крайних случаях группускул вносил решающий вклад в превращение недовольного сиротливого индивидуума в фанатичного «волка-одиночку», готового произвести безжалостные акты терроризма против символов разложения общества, каких бы человеческих жертв это ни стоило, что ярко проиллюстрировал пример Тимоти МакВейя и Дэвид Коуплэнда (своим терактом в Оклахоме в 1995 году)» [Griffin 2002].

В России значение этой категории группировок ультранационалистического спектра тоже возрастает, как это уже былo проиллюстрировано в статье Маркуса Матыля для лондонского журнала «Patterns of Prejudice» или докладе Антона Шеховцова на 5-й Общей конференции ЕСПИ [Mathyl 2003; Шеховцов 2007]. Организационная форма группускула приобрела еще большую значимость, когда был принят новый Закон о партиях в июле 2001 года. Закон требовал, чтобы партии, которые хотят зарегистрироваться как таковые в Министерстве юстиции, документировали значительную организационную мощность на всей территории России, а именно общее членство 10,000 человек, при том, что 100 или больше членов партии должны были иметься в более чем половине регионов России. Так как эта официальная регистрация обязательна для того, чтобы принимать полноценное участие в большой политике и особенно в выборах, высокий порог для регистрации, утвержденный новым Законом о партиях уже тогда вытолкнул десятки политических организаций, определявщих себя как партии стремящиеся к власти, в неэлекторальную область политики, где большинство из тех, которые продолжают существовать в организованном виде, и остаются. Более того, поправка к этому Закону, представленная в декабре 2004 года еще более осложнила ситуацию для маленьких партий: минимальное количество членов партии для регистрации теперь составляет 50,000 человек и в то же время в более чем половине субъектов Российской Федерации зарегистрированная партия должна иметь по меньшей мере 500 членов. Эти предписания добавили проблем для политических амбиций лидеров всех небольших партий, включая ультранационалистические.

Принятие группускулярной стратегии вместо электоральной представляется прагматичным выходом для многих экстремистских организаций, если они хотят сохранить хотя бы минимальный потенциал действия. Эта стратегия может быть путем для выживания и сохранения готовности к смене общественной ситуации (напр., в результате биржевого кризиса), которая может позволить снова войти в большую политику. Заключительное замечание Гриффина в его первой публикации по этой теме относится к западному контексту, но по крайней мере так же значимо для России. Группускулярная правая, пишет Гриффин, «это политическая сила, которая гарантирует, что если в сердцевине демократического Запада когда-либо возникнут условия глубокого социально-экономического кризиса, которые создадут реальную возможность массовой поддержки националистической революции, тогда большинство стран будут иметь не только подготовленные кадры для того, чтобы ее возглавить, но и большой резерв идеологического ресурса, чтобы разжечь ее» [Griffin 1999: 46].

Заключение

Ультранационалистические политические блоки и политики России имели до сих пор только спорадические успехи на выборах. Этот факт не может, ввиду описанных проблем у партий, которые сейчас занимают эту часть спектра, быть воспринят как доказательство фундаментального неприятия большинством граждан радикально правых идеологий, или интерпретирован как индикатор какого-либо принципиального неумения русских ультранационалистических сил со временем превратить потенциальную поддержку среди населения в политическую власть.

Можно даже сказать, что такие фигуры, как Жириновский и Баркашов, имели «благотворный эффект» для демократизации в России: они в начале 90-х быстро оккупировали право-экстремистские ниши внутри и вне парламента в новом постсоветском политическом спектре, и таким образом помогли предотвратить появление русского националистического лидера с более приемлемым семейным прошлым и публичным поведением, нежели у Жириновского и партии с менее оскорбительной символикой, нежели у РНЕ.

В России мы сегодня, возможно, наблюдаем что-то сходное c описанным выше развитием конца XIX – начала XX столетия в Германии. Опросы избирателей показывают, что население России переменило свою позицию со скорее прозападной на преобладающую антизападную, особенно антиамериканскую в течение 1990-х. Даже большинство тех российских избирателей, которые могут быть охарактеризованы в других отношениях как либералы, в конце 1990-х гг., в связи с расширением НАТО и бомбардировками Югославии, стало более или менее критически относится к Западу и в частности к США [Zimmermann 2002; Гудков 2004, 2005; Гудков, Дубин 2005]. К тому же, позиция российской элиты кажется еще более антиамериканской, нежели позиция масс [Shlapentokh 2001; Gudkov 2002]. Несмотря на эти тенденции, русские крайние правые партии в то же время стали менее успешными, чем на выборах в Государственную Думу в середине 1990-х (КПРФ, ЛДПР), или претерпевают более или менее значительные расколы (РНЕ, НБП, «Родина»).
Видимо организованный русский ультранационализм после определенного пика в середине 1990-х годов переживает в данный момент не финал, а своего рода перерыв, т.е. фазу переформирования своих идей, позиции, имиджа, стратегии и структуры в чем то похожей на сопоставимые тенденции в Западной Европе [Griffin 2000a, 2000b]. Внезапный взлет блока «Родина» и его превращение в заметную политическую силу в российском парламенте в течении всего нескольких месяцев, как и впечатляющее число голосов, которые получила ЛДПР в декабре 2003 года, могут рассматриваться как показатель стойкого электорального потенциала русского национализма.

По крайней мере, в ближайшем будущем русские крайне правые партии наверняка будут по-прежнему неспособны преодолеть свои имиджевые проблемы, названные выше. С другой стороны, стоит отметить, что в прошлом – как в до- так и в послевоенные годы – ультранационалистические партии вырастали от относительной неизвестности до значительной популярности на протяжении всего нескольких лет. И когда такое случалось, это часто было построено на фундаменте, заложенном заранее негражданским обществом. Немецкая «консервативная революция» 1920-х и французская «новая правая», появившаяся после 1968-го года, – основные примеры тщательно разработанной интеллектуальной подготовки последующего резкого подъема ультранационалистической партии, т.е. НСДАП и Национального фронта соответственно [Breuer 1993; Pfahl-Traughber 1998; Griffin 2000c; Bar-On 2000; Spektorowski 2003]. Как в отношении последнего пишет Дуглас Холмс, «новое поколение лидеров французского Front national более или менее успешно уклонилось от позора и бесчестия, которые ассоциировались с историей французского правого экстремизма в представлении населения. Вклад движения, которое стало известным как Nouvelle Droite (Новые правые), был решающим благодаря созданным молодыми правыми интеллектуалами легитимности и возможности дистанцировать себя от групп с дискредитированной историей» [Holmes 2000: 78].

Эти наблюдения могут быть интерпретированы и применительно к изучению современного правого экстремизма в России. Несмотря на то, что ультранационалистические партии вряд ли останутся такими же (относительно) незначительными, как сегодня, описанные четыре современные партии, скорее всего, не смогут в скором времени выйти из своих имиджевых тупиков. Поэтому неясно, кто мог бы стать возможным лидером националистического движения в будущем и какая партия сможет воспользоваться уже существенным на данный момент, и возможно, растущим антизападным электоратом.

В таких условиях большее внимание к российскому негражданскому обществу является не только адекватным ввиду растущей значимости этого объекта исследований. Оно является также прагматическим подходом: так как мы еще не знаем, как и когда российское ультранационалистическое политическое общество преодолеет свои разнообразные дилеммы, определенные сведения о российском негражданском обществе могут оказатся относительно более важными, чем дальнейшие изыскания об изменчивом правоэкстремистском партийном спектре.

Четыре крайне правые партии, представленные здесь более подробно (РНЕ, ЛДПР, КПРФ, НБП), уже в определенной степени исследованы [Hanson 1997; Tolz 1997; Devlin 1999; Shenfield 2001; Parland 2005]. Иногда специфичность их развития (аналогично фокусированию внимания Гербертом Китшельтом на радикальных правых партиях Западной Европы [Kitschelt, McGann 1995]) представляется авторами как полная или, по крайней мере, главная история правого экстремизма в сегодняшней России [Williams, Hanson 1999; Vujačić 2001]. Такой подход был бы, с точки зрения приведенной выше контекстуализации, недостаточным. До тех пор, пока российское общественное сознание захвачено широко распространенными антизападными стереотипами и проникнуто скрытыми, а иногда и не очень скрытыми, националистическими идеями, нужно ожидать, что эти явления найдут организованное выражение [Starovoitova 1995; Мисухин 1998]. По крайней мере, в ближайшем будущем можно ожидать, что мы можем наблюдать эти общественные манифестации не только, и, возможно, не столько в области партийного спектра, сколько в сфере (не)гражданского общества, как это, например, проиллюстрировано в ряде исследований превращения вышеупомянутого пиблициста Александра Дугина и его Международного «Евразийского Движения» из маргинального явления 1990-х гг. в часть общественного мейнстрима путинской России [Mathyl 2002, 2003; Умланд 2003а, 20006б, 2006в, 2006г, 2008б; Umland 2004a, 2006a, 2006b; Ларюэль 2005б; Laruelle 2004, 2006; Griffin, Loh, Umland 2006: 459-499; Соколов 2006б; Ivanov 2007; Höllwerth 2007]. Поэтому кажется, что рост негражданского общества России составляет сегодня одну из самых обещающих тем для исследователей как русского ультранационализма, так и российского «третьего сектора» в целом [см., напр., Mathyl 2000a; Тарасов 2000; Umland 2002; Верховский 2003; Митрофанова 2004; Верховский, Кожевникова 2005; Зверева 2005; Мороз 2005; Mitrofanova 2005; Шеховцов 2007; Laruelle 2007; Ларюэль 2007]. К тому же, исследование российского «негражданского» общества способно внести ценный вклад в разворачивающиеся в политической науке дискуссии о роли различных типов социального капитала в процессах модернизации и демократизации.

Сноски

[1] Термин «ультанационализм» здесь употребляется для обозначения идей, которых в постсоветском дискурсе часто просто называют «националистическими». В западных полититических науках «национализм» применяется для идей, которых в России многие назвали бы «патриотическими». «Ультрнационализм» же в России иногда представляет собой синоним для неонацизма или биологического расизма. Здесь и далее термины «правоэкстремистский/-радикальный» и «ультранационалистический» употребляются как синонимы. Сами понятия не вполне синонимичны, но в интересующем нас контексте их можно не различать.

[2] Моя таксономия базируется на предложенной Робертом Далем концепции демократии, согласно которой демократия является не только идеальным типом (по Максу Веберу), но и, в конечном счете, утопическим проектом. Даль, в моем понимании, вводит термин «полиархия» применительно к тем режимам, которые неизбежно представляют всего лишь неполную имплементацию демократического идеала, но которые в то же время существенно инспирированы им. Демократизация, в рамках этой концептуальной схемы, видится, как потенциально бесконечный процесс [Dahl 1971].

[3] Классифицируя все четыре партии как «правоэкстремистские», я никоим образом не подразумеваю, что между ними нет важных различий в отношении их внутреннего состава, организационной структуры и политической идеологии. Понятие «правоэкстремистский», как я его здесь использую, заключает в себе составные части таких различных идеологий, как фундаментализм, ультраконсерватизм и фашизм. Кроме того, КПРФ является не только самой большой, но и наименее однородной политической организацией в сравнении с тремя другими организациями (которые, правда, тоже имели различные фракции). Все же «правоэкстремистский» кажется наиболее подходящим понятием, способным охватить политические идеи лидера КПРФ Г. Зюганова, как и ряда других влиятельных «коммунистов», как, например А. Макашова, В. Илюхина или Н. Кондратенко [Лихачев 2003: 18-25]. Тем не менее, было бы, конечно, неправильно определить весь состав руководства КПРФ как «правоэкстремистский» - не говоря уже о простых членах партии или об электорате коммунистических партии сегодняшней России.

[4] Негативный эффект публичного поведения Жириновского, правда, часто переоценивался западными и российскими специалистами. Если верить их оценкам, он должен был уже давно исчезнуть с политической арены. Жириновский сознательно играет роль юродивого и откровенно отстаивал свой театральный стиль как необходимый для поддержания общественного внимания [Lee 1997: 323-325].

[5] Следует добавить, что не только идеологии, формировавшие курс Французской революции после 1789 года, в частности якобинство, но и определенные идеи западного и российского революционного движения XIX века, в частности бланкизм и сорелианизм, и в некоторых отношения даже сам марксизм уже содержа-ли в себе черты, которые способствовали их дальнейшему превращению в ультранационалистические и фашистские идеологии [Freund 1972; Sternhell 1994; Ree 2000, 2004].



Библиография

Бляхер Л. 2008. Негражданское общество. - Завершиский К. (ред.) В поисках гпажданского общества. Великий Новгород.
Верховский А. 2003. Политическое православие: Русские православные националисты и фундаменталисты, 1995-2001 гг. М.
Верховский А. (ред.) 2005а. Путями несвободы. М.
Верховский А. (ред.) 2005б. Цена ненависти. Национализм в России и противодействие расистским преступлениям. М.
Верховский А. (ред.) 2006. Русский национализм. Идеология и настроения. М.
Верховский А., Кожевникова Г. (ред.) 2005. Этническая и религиозная интолерантность в российских СМИ: Результаты мониторинга 2001-2004 гг. (=Soviet and Post-Soviet Politics & Society 18). Stuttgart.
Гудков Л. 2004. Негативная идентичность. Статьи 1997-2002. М.
Гудков Л. 2005. Ксенофобия как проблема: вчера и сегодня. - Независимая газета, 26 декабря.
Гудков Л., Дубин Б. 2005. Своеобразие русского национализма. - Pro et contra, № 2(9).
Зверева Г. 2005. Националистический дискурс и сетевая культура России. - Pro et contra, № 2(9).
Иванов А. 2002. Новым правым – тридцать лет. - Русский международный журнал «Атеней»,
Козлов С.Я. 1999. Французские «новые правые»: новый «научный» расизм? - Этнографическое обозрение, № 2.
Ларюэль М. 2005а. Идеология блока «Родина». - Верховский А. (ред.) Путями несвободы. М.
Ларюэль М. 2005б. Александр Дугин, идеологический посредник. - Верховский А. (ред.) Цена ненависти. Национализм в России и противодействие расистским преступлениям. М.
Ларюэль М. (ред.) 2007. Современные интерпретации русского национализма (=Soviet and Post-Soviet Politics & Society 50). Stuttgart.
Лихачев В. 2001а. Что представляет собой Русское Национальное Единство как организация? Доклад представлен на 33-ей ежегодной конференции American Association for the Advancement of Slavic Studies, Arlington.
Лихачев В. 2001б. Мы и наш диагноз: радикалы начинают и проигрывают. - Общая газета, № 24.
Лихачев B. 2002. Нацизм в России. М.
Лихачев В. 2003. Политический антисемитизм в современной России. М.
Лихачев В., Прибыловский В. (ред.) 2005. Русское Национальное Единство, 1990-2000. В 2-х тт. (=Soviet and Post-Soviet Politics & Society 10). Stuttgart.
Мисухин Г. 1998. Россия в веймарском зеркале, или Соблазн легкого узнавания. - Pro et Contra, т. 3, № 3.
Митрофанова A. 2004. Политизация «православного мира». М.
Михайловская Е. 2006. Фракция «Родина» в контексте националистического дискурса в Государственной Думе.
Мороз Е. 2005. История «Мёртвой воды» – от страшной сказки к большой политике: Политическое неоязычество в постсоветской России (=Soviet and Post-Soviet Politics & Society 17). Stuttgart.
Прибыловский В. (сост.). 1995. Русские националистические и праворадикальные организации, 1989-1995: Документы и тексты. Т. 1. М.
Рахшмир П. 1996. Фашизм: вчера, сегодня, завтра. - Мировая экономика и международные отношения, № 10.
Соколов М. 2003. Театр превращений. Анализ трансформации русского радикально националистического движения. - Васильев С. (ред.) Актуальные проблемы трансформации социального пространства. СПб.
Соколов М. 2005. Классовое как этническое. Риторика русского радикально-националистического движения. - Политические исследования, № 2.
Соколов М. 2006а. Русское Национальное Единство. Анализ политического стиля радикально-националистической организации. - Политические исследования, № 1.
Соколов М. 2006б. Новые правые интеллектуалы в России: стратегии легитимации. - Ab Imperio, №3.
Соколов М. 2006в. Национал-большевисткая партия: идеологическая эволюция и политический стиль. - Верховский А. (ред.) Русский национализм. Идеология и настроения. М.
Тарасов А. 2000. Порождение реформ – бритоголовые, они же скинхеды. - Свободная мысль, № 5.
Титков А. 2006. Партия номер четыре. «Родина» и окрестности. М.,
Умланд А. 1996. Старый вопрос поставленный заново: что такое фашизм? (Теория фашизма Роджера Гриффина). - Политические исследования, № 1(31),
Умланд А. 2001а. Сравнительный анализ крайне правых групп на Западе: По поводу книги М. Минкенберга. - Политические исследования, № 3(62),
Умланд А. 2001б. Правый экстремизм в постсоветской России. - Общественные науки и современность, № 4,
Умланд А. 2003а. Формирование фашистского «неоевразийского» интеллектуального движения в России: путь Александра Дугина от маргинального экстремиста до идеолога постсоветской академической и политической элиты, 1989-2001 гг. - Ab Imperio, № 3.
Умланд А. 2003б. Современные понятия фашизма в России и на Западе. - Неприкосновенный запас, № 5(31),
Умланд А. 2006а. «Консервативная революция»: имя собственное или родовое понятие? - Вопросы философии, № 2,
Умланд А. 2006б. Концептуальные и контекстуальные проблемы интерпретации современного русского ультранационализма. - Вопросы философии, № 12.
Умланд А. 2006в. Три разновидности постсоветского фашизма. - Верховский А. (ред.) Русский национализм. Идеология и настроения. М.,
Умланд А. 2006г. «Неоевразийство», вопрос о русском фашизме и российский политический дискурс. - Зеркало недели, № 48(627),
Умланд А. 2008а. Фашизм и неофашизм в сравнении: западные публикации 2004-2006 гг. - Агентство политических новостей, 10 апреля,
Умланд А. 2008б. Праворадикальный идеолог становится профессором ведущего ВУЗа России. - Geopolitika, 28 ноября,
Шеховцов А. 2007. Религиозно-националистический радикализм и политический процесс (на примере Русского православного национал-социалистического движения). Доклад представлен на 5-ой Общей конференции Евразийской сети политических исследований, Москва.
Шнирельман В. 2005. Этничность, цивилизационный подход, «право на самобытность» и «новый расизм». - Дадиани Л.Я., Денисовский Г.М. (ред.) Социальное согласие против правого экстремизма, №3-4, М.
Цымбурский В. 1995. «Новые правые» в России: национальные предпосылки заимствования идеологии. - Заславская Т. (ред.) Куда идет Россия? Альтернативы общественного развития, т. 2. М.

Backes U., Mudde C. 2000. Germany: Extremism without Successful Parties. - Parliamentary Affairs, vol. 53, № 3.
Bar-On T. 2000. The Ambiguities of the Nouvelle Droite, 1968-1999. - The European Legacy, vol. 6, № 3.
Barghoorn F.C. 1956. Soviet Russian Nationalism. N. Y.
Berman S. 1997. Civil Society and the Collapse of the Weimar Republic. - World Politics, vol. 49, № 3.
Blinkhorn M. 2000. Fascism and the Right in Europe, 1919-1945. Harlow.
Bourdieu P. 1986. The Forms of Capital. - Richardson J.G. (ed.) Handbook of Theory and Research for the Sociology of Education. N. Y.
Brandenberger D.L., Dubrovsky A.M. 1998. ‘The People Need a Tsar:’ The Emergence of National Bolshevism as Stalinist Ideology, 1931-1941. - Europe-Asia Studies, vol. 50, № 5.
Brandenberger D.L. 2002. National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the Formation of Modern Russian National Identity, 1931-1956. Cambridge, MA.
Breuer S. 1993. Anatomie der Konservativen Revolution. Darmstadt.
Collier D., Mahoney J. 1993. Conceptual ‘Stretching’ Revisited: Adapting Categories in Comparative Analysis. - American Political Science Review, vol. 87
Collier D., Levitsky S. 1997. Democracy with Adjectives: Conceptual Innovation in Comparative Research. - World Politics, vol. 49.
Dahl R.A. 1971. Polyarchy: Participation and Opposition. New Haven.
Davidheiser E. 1998. The CPRF: Towards Social Democracy or National Socialism? - Wyman M., White S., Oates S. (eds.) Elections and Voters in Post-Communist Russia. Cheltenham.
Demirovic A. 1990. Kulturelle Hegemonie von rechts: Antonio Gramsci – gesehen von der ‘nouvelle droite’. - Die neue Gesellschaft: Frankfurter Hefte, vol. 37, № 4.
Devlin J. 1999. Slavophiles and Commissars: Enemies of Democracy in Modern Russia. Basingstoke.
Diamond L. 1999. Developing Democracy: Towards Consolidation. Baltimore and L.
Dunlop J.B. 1991. The Leadership of the Centrist Bloc. - Report on the USSR, 8 February.
Dunlop J.B. 1995. The Rise of Russia and the Fall of the Soviet Empire, 2nd edn. Princeton.
Dunlop J.B. 1996. Alexander Barkashov and the Rise of National Socialism in Russia. - Demokratizatsiya, vol. 4, № 4.
Dunlop J.B. 2001. Barkashov and the Russian Power Ministries, 1994-2000. - Demokratizatsiya, vol. 9, № 1.
Eley G. 1994. Reshaping the German Right: Radical Nationalism and Political Change after Bismarck. Ann Arbor.
Encarión O.G. 2001. Civil Society and the Consolidation of Democracy in Spain. - Political Science Quarterly, vol. 111, № 1.
Eubank W.L., Weinberg L. 1997. Terrorism and Democracy within Оne Country: The Case of Italy. - Terrorism and Political Violence 9, № 1.
Fein E. 2002. Zivilgesellschaftlicher Paradigmenwechsel oder PR-Aktion? Zum ersten allrussischen ‘Bürgerforum’ im Kreml. - Osteuropa, vol. 52, № 2.
Fish M.S. 1995a. Democracy from Scratch: Opposition and Regime in the New Russian Revolution. Princeton.
Fish M.S. 1995b. The Advent of Multipartism in Russia, 1993-1995. - Post-Soviet Affairs, vol. 11, № 4.
Flikke G. 1999. Patriotic Left-Centrism: The Zigzags of the Communist Party of the Russian Federation. - Europe-Asia Studies, vol. 51, № 2.
Freund M. 1972. Georges Sorel: Der revolutionäre Konservatismus. Frankfurt am Main.
Fritzsche P. 1990. Rehearsals of Fascism: Populism and Political Mobilization in Weimar Germany. N. Y.
Gessenharter W. 1994. Kippt die Republik? Die Neue Rechte und ihre Unterstützung durch Politik und Medien. München.
Gessenharter W., Fröchling H. (eds.) 1998. Rechtsextremismus und Neue Rechte in Deutschland: Neuvermessung eines politisch-ideologischen Raumes? Opladen.
Glasser S.B. 2001. Russian Revises His Heritage. - The Washington Post, 18 July.
Goldhagen D.J. 1997. Hitler’s Willing Executioners: Ordinary Germans and the Holocaust. N. Y.
Griffin R.D. 1993. The Nature of Fascism, 2nd edn. L.
Griffin R.D. 1999. Net Gains and GUD Reactions: Patterns of Prejudice in a Neo-fascist Groupuscule. - Patterns of Prejudice, vol. 33, № 2.
Griffin R.D. 2000a. Interregnum or Endgame? Radical Right Thought in the ‘Post-fascist’ Era. - Journal of Political Ideologies, vol. 5, № 2.
Griffin R.D. 2000b. Between Metapolitics and Apoliteia: The New Right’s Strategy for Conserving the Fascist Vision in the ‘Interregnum’. - Modern and Contemporary France, vol. 8, № 2.
Griffin R.D. 2000c. Plus ça change! The Fascist Mindset behind the Nouvelle Droite’s Struggle for Cultural Renewal. - Arnold E. (ed.) The Development of the Radical Right in France 1890-1995. L.
Griffin R.D. 2002. From Slime Mould to Rhizome: An Introduction to the Groupuscular Right. - Patterns of Prejudice, vol. 36, № 3.
Griffin R.D., Loh W., Umland A. (eds.) 2006. Fascism Past and Present, West and East: An International Debate on Concepts and Cases in the Comparative Study of the Extreme Right. With an afterword by Walter Laqueur (=Soviet and Post-Soviet Politics & Society 35). Stuttgart.
Gudkov L. 2002. ‚Ich hasse, also bin ich’: Zur Funktion der Amerika-Bilder und des Antiamerikanismus in Russland. - Osteuropa, vol. 52, № 8.
Hanson S.E. 1997. Ideology, Uncertainty, and the Rise of Anti-System Parties in Postcommunist Russia. - Studies in Public Policy, № 289.
Hanson S.E., Kopstein, J.S. 1997. The Weimar/Russia Comparison. - Post-Soviet Affairs, vol. 13, № 3.
Hanson S.E., Kopstein, J.S. 1998. Paths to Uncivil Societies and Anti-Liberal States: A Reply to Shenfield. - Post-Soviet Affairs, vol. 14, № 4.
Holmes D.R. 2000. Integral Europe: Fast-Capitalism, Multiculturalism, Neofascism. Princeton.
Höllwerth A.M. 2007. Das sakrale eurasische Imperium des Aleksandr Dugin: Eine Diskursanalyse zum postsowjetischen russischen Rechtsextremismus (=Soviet and Post-Soviet Politics & Society 59). Stuttgart.
Ishiyama J.T. 1996. Red Phoenix? The Communist Party of Post-Soviet Russian Politics. - Party Politics, vol. 2, № 2.
Ivanov V. 2007. Aleksandr Dugin und die rechtsextremen Netzwerke: Fakten und Hypothesen zu den internationalen Verflechtungen der Neuen Russischen Rechten. Stuttgart.
Jackson W.D. 1999. Fascism, Vigilantism, and the State: The Russian National Unity Movement. - Problems of Post-Communism, vol. 46, № 1.
Jochmann W. 1993. Structure and Functions of German Anti-Semitism, 1878-1914. - Strauss H.A. (ed.) Hostages of Modernization: Studies on Modern Antisemitism, 1870-1933/39. Berlin.
Katz J. 1980. From Prejudice to Destruction: Antisemitism, 1700-1933. Cambridge, MA.
Kitschelt H., McGann A.J. 1995. The Radical Right in Western Europe: A Comparative Analysis. Ann Arbor.
Kopecký P., Mudde C. (eds.) 2002. Uncivil Society? Contentious Politics in Post-Communist Europe. L.
Krotow N., Luchterhandt G. 1994. Zwischen ‘Patriotismus’ und ‘Sozialdemokratie’: Der Kommunist Gennadij Sjuganow. - Osteuropa, vol. 44, № 9.
Kulka O. 1999. The Critique of Judaism in Modern European Thought: Genuine Factors and Demonic Perceptions. - Wistrich R.S. (ed.) Demonizing the Other: Antisemitism, Racism and Xenophobia. Amsterdam.
Laruelle M. 2004. The Two Faces of Contemporary Eurasianism: An Imperial Version of Russian Nationalism. - Nationalities Papers, vol. 32, № 1.
Laruelle M. 2006. Aleksandr Dugin: A Russian Version of the European Radical Right? (Transl. by Mischa Gabowitsch). - Kennan Institute Occasional Papers, № 294,
Laruelle M. (ed.) 2007. Le rouge et le noir: Extême droite et nationalisme en Russie. P.
Lawson K., Merkl P.H. (eds.) 1988. When Parties Fail: Emerging Alternative Organizations. Princeton.
Lee M.A. 1997. The Beast Reawakens. Boston.
Leggewie C. 1993. Druck von rechts: Wohin treibt die Bundesrepublik? München.
Lenk K. 1994. Rechts, wo die Mitte ist. Baden-Baden.
Levy R.S. 1975. The Downfall of the Anti-Semitic Political Parties in Imperial Germany. New Haven.
Linz J.J., Stepan A. 1996. Problems of Democratic Transition and Consolidation: Southern Europe, South America and Post-Communist Europe. Baltimore.
Lohmann H.-M. (ed.) 1994. Extremismus der Mitte: Vom rechten Verständnis deutscher Nation. Frankfurt am Main.
Luchterhandt G. 1991. Der ‘zentristische’ Block. - Bundesinstitut für ostwissenschaftliche und internationale Studien: Aktuelle Analysen, № 46.
March L. 2001. For Victory? The Crisis and Dilemmas of the Communist Party of the Russian Federation. - Europe-Asia Studies, vol. 53, № 2.
March L. 2002. The Communist Party in Post-Soviet Russia. Manchester.
Mathyl M. 1997/1998. ‘Die offenkundige Nisse und der rassenmäßige Feind:’ Die National-Bolschewistische Partei (NBP) als Beispiel für die Radikalisierung des russischen Nationalismus. - Halbjahresschrift für südosteuropäische Geschichte, Literatur und Politik, vol. 9, № 2, vol. 10, № 1.
Mathyl M. 2000a. Das Entstehen einer nationalistischen Gegenkultur im Nachperestroika-Rußland. - Benz W. (ed.) Jahrbuch für Antisemitismusforschung, vol. 9. Frankfurt am Main.
Mathyl M. 2000b. Hammer und Sichel in der Fahne Hitlers. - Roth R., Rucht D. (eds.) Jugendkulturen, Politik und Protest: Vom Widerstand zum Kommerz. Opladen.
Mathyl M. 2002. Der ‘unaufhaltsame Aufstieg’ des Aleksandr Dugin: Neo-Nationalbolschewismus und Neue Rechte in Russland. - Osteuropa, vol. 52, № 7.
Mathyl M. 2003. The National-Bolshevik Party and Arctogaia: Two Neo-fascist Groupuscules in the Post-Soviet Political Space. - Patterns of Prejudice, vol. 36, № 3.
Matich O. 1986. The Moral Immoralist: Edward Limonov’s ‘Èto Ja – Èdička’. - Slavic and East European Journal, vol. 30, № 4.
McFaul M. 1997. The 1996 Russian Presidential Elections: The End of Polarized Politics. Stanford.
Mehnert K. 1952. Stalin versus Marx: The Stalinist Historical Doctrine. L.
Minkenberg M. 1990. Neokonservatismus und Neue Rechte in den USA: Neuere konservative Gruppierungen und Strömungen im Kontext sozialen und kulturellen Wandels. Baden-Baden.
Minkenberg M. 1996. Die amerikanische konservative Revolution: Radikale Rechte und Republikanische Partei am Ende des Jahrhunderts. - Aus Politik und Zeitgeschichte, № 43.
Minkenberg M. 1998. Die neue radikale Rechte im Vergleich: USA, Frankreich, Deutschland .Opladen.
Mitrofanova A. 2005. The Politicization of Russian Orthodoxy: Actors and Ideas (=Soviet and Post-Soviet Politics & Society 13). Stuttgart.
Oittinen V. 1995. Ein populistischer Zwitter: Rußlands KP zwischen Leninismus und Staatspatriotismus. - Blätter für deutsche und internationale Politik, vol. 40, № 8.
Olson М. 1992. The Rise and Decline of Nations: Economic Growth, Stagflation, and Social Rigidities. New Haven.
Orttung R.W. 1992. The Russian Right and the Dilemmas of Party Organisation. - Soviet Studies, vol. 44, № 3.
Otto R.C. 1999. Gennadii Ziuganov: The Reluctant Candidate. - Problems of Post-Communism, vol. 46, № 5.
Parland T. 2005. The Extreme Nationalist Threat in Russia: The Growing Influence of Western Rightist Ideas (=RoutledgeCurzon Contemporary Russia and Eastern Europe Series 3). L.-N.Y.
Payne L.A. 2000. Uncivil Movements: The Armed Right Wing and Democracy in Latin America. Baltimore.
Pedahzur A., Weinberg L. 2001. Modern European Democracies and Its Enemies: The Threat of the Extreme Right. - Totalitarian Movements and Political Religions, vol. 2, № 1.
Pfahl-Traughber A. 1992. ‘Gramscismus von rechts’? Zur Gramsci Rezeption der Neuen Rechten in Frankreich und Deutschland. - Blick nach rechts, № 21.
Pfahl-Traughber A. 1998. Konservative Revolution und Neue Rechte: Rechtsextremistische Intellektuelle gegen den demokratischen Verfassungsstaat. Opladen.
Perrie M. 2001. The Cult of Ivan the Terrible in Stalin’s Russia. Houndsmills.
Pirani S. 1998. State Patriotism in the Politics and Ideology of Gennday Zyuganov.- Slovo, vol. 10, № 1-2.
Przeworski A. 1991. Democray and the Market. N. Y.
Pulzer P.G.J. 1988. The Rise of Political Antisemitism in Germany and Austria, rev. edn. Cambridge, MA.
Putnam R.D. 1993. Making Democracy Work: Civic Traditions in Modern Italy. Princeton.
Ree E.v. 2000. Nationalist Elements in the Work of Marx and Engels: A Critical Survey. - MEGA-Studien, № 1.
Ree E.v. 2002. The Political Thought of Joseph Stalin: A Study in 20th Century Revolutionary Patriotism. L.
Ree E.v. 2004. On Whose Shoulders Did Stalin Stand? Radical Nationalism of the Radical Left, 1789-1917. Paper presented at the 5th European Social Science History Conference, Berlin.
Rees E.A. 1998. Stalin and Russian Nationalism. - Hosking G., Service R. (eds.) Russian Nationalism Past and Present. Houndsmills.
Rogachevskii A. 2001. The National Bolshevik Party (1993-2001): A Brief History. Paper presented at the 33rd Annual Convention of the American Association for the Advancement of Slavic Studies, Arlington.
Rogachevskii A. 2004. A Biographical and Critical Study of Russian Writer Eduard Limonov (=Studies in Slavic Language and Literature 20). Lewiston.
Rose R. 2000. Uses of Social Capital in Russia: Modern, Pre-modern, and Anti-modern. - Post-Soviet Affairs, vol. 16, № 1.
Schroeder B. 1997. Im Griff der rechten Szene: Ostdeutsche Städte in Angst. Reinbeck bei Hamburg.
Shenfield S.D. 1998. The Weimar/Russia Comparison: Reflections on Hanson and Kopstein. - Post-Soviet Affairs, vol. 14, № 4.
Shenfield S.D. 2001. Russian Fascism: Traditions, Tendencies, Movements. Armonk.
Shlapentokh V. 2001. Russian Attitudes toward America: A Split between the Ruling Class and the Masses. - World Affairs, vol. 164, № 1.
Simonsen S.G. 1997. Aleksandr Barkashov and Russian National Unity: Blackshirt Friends of the Nation. - Nationalities Papers, vol. 24, № 4.
Slater W. 1994. The Russian Communist Party Today. - RFE/RL Research Report, vol. 3, № 31.
Starovoitova G. 1995. Modern Russia and the Ghost of Weimar Germany. - Isham H. (ed.) Remaking Russia. Armonk.
Spektorowski A. 2003. The New Right. Ethno-regionalism, Ethno-pluralism and the Emergence of a Neo-fascist ‘Third Way’. - Journal of Political Ideologies, vol. 8, № 1.
Sternhell Z. 1994. The Birth of Fascist Ideology: From Cultural Rebellion to Political Revolution. Princeton.
Tucker R.C. 1992. Stalin in Power: The Revolution from Above, 1928-1941. N. Y.
Simon G. 1996. Gennadij Sjuganow. - Die politische Meinung, vol. 41, № 318.
Timmermann H. 1995. Die Kommunistische Partei der Russischen Föderation. - Bundesinstitut für ostwissenschaftliche und internationale Studien: Aktuelle Analysen, №№ 69, 70.
Timmermann H. 1996a. Renaissance der KP Rußlands: Programm, Struktur und Perspektiven der Sjuganow Partei. - Europäische Rundschau, vol. 24, № 2.
Timmermann H. 1996b. Die Wiederkehr der KP Rußlands: Programm, Struktur und Perspektiven der Sjuganow Partei. - Berichte des Bundesinstituts für ostwissenschaftliche und internationale Studien, № 12.
Timmermann H. 1997. Rußlands KP: Zwischen angepaßtem Leninismus und Volkspatriotismus. - Osteuropa, vol. 47, № 8.
Umland A. 1994a. Ein Gespräch mit Wladimir Shirinowskij. - Die Neue Gesellschaft: Frankfurter Hefte, vol. 41, № 2.
Umland A. 1994b. Wladimir Shirinowskij in der russischen Politik: Einige Hintergründe des Aufstiegs der Liberal-Demokratischen Partei Russlands. - Osteuropa, vol. 44, № 12.
Umland A. 1997. The Post-Soviet Russian Extreme Right. - Problems of Post-Communism, vol. 44, № 4.
Umland A. 2000. Post-Soviet Politics: A History Still Beginning. - Patterns of Prejudice, vol. 34, № 2.
Umland A. 2001a. The Pseudo-Threat of Russian Neo-Nazism: Symbolical and Ideological Handicaps of the RNE. Paper presented at the 33rd Annual Convention of the American Association for the Advancement of Slavic Studies, Arlington.
Umland A. 2001b. A German Le Pen? Patterns of Prejudice, vol. 35, № 4.
Umland A. 2002. Toward an Uncivil Society? Contextualizing the Recent Decline of Extremely Right-Wing Parties in Russia. - Weatherhead Center for International Affairs Working Paper Series, № 3.
Umland A. 2004a. Kulturhegemoniale Strategien der russischen extremen Rechten: Die Verbindung von faschistischer Ideologie und gramscistischer Taktik im ‚Neoeurasismus’ des Aleksandr Dugin. - Österreichische Zeitschrift für Politikwissenschaft, vol. 33, № 4.
Umland A. 2004b. Der russische Rechtsextremismus nach den Wahlen 2003-2004: Bestandsaufnahme und Perspektiven. - Russlandanalysen, № 23,
Umland A. 2005a. Zhirinovskii Enters Politics: A Chronology of the Emergence of the Liberal-Democratic Party of Russia 1990-1991. - The Journal of Slavic Military Studies, vol. 18, № 1.
Umland A. 2006a. Alexander Dugin, die Faschismusfrage und der russische politische Diskurs. - Russlandanalysen, № 105,
Umland A. 2006b. Postsowjetische Gegeneliten und ihr wachsender Einfluss auf Jugendkultur und Intellektuellendiskurs in Russland: Der Fall Aleksandr Dugin (1991-2004). - Forum für osteuropäische Ideen- und Zeitgeschichte, vol. 10, № 1.
Umland A. 2006c. The Rise of Integral Anti-Americanism in Russian Mass Media and Intellectual Life. - e-Extreme, vol. 7, № 2,
Urban J.B., Solovei V. 1997. Russia’s Communists at the Crossroads. Boulder.
Vujačić V. 1996. Gennady Zyuganov and the ‘Third Road’. - Post-Soviet Affairs, vol. 12, № 2.
Vujačić V. 2001.Serving Mother Russia: The Communist Left and Nationalist Right in the Struggle for Power, 1991-1998. - Bonnell V.E., Breslauer G.W. (eds.) Russia in the New Century: Stability and Disorder? Boulder.
Wagner B. 1998. Rechtsextremismus und kulturelle Subversion in den neuen Ländern .Berlin.
Weber I. 1997. Nation, Staat, Elite: Die Ideologie der Neuen Rechten (=PapyRossa Hochschulschriften 15). Köln.
White А. 1999. Democratization in Russia Under Gorbachev, 1985-91: The Birth of a Voluntary Sector. N. Y.
Wiesendahl E. 1994. Verwirtschaftung und Verschleiss der Mitte: Zum Umgang des etablierten Politikbetriebs mit der rechtsextremistischen Herausforderung. - Heitmeyer W. (ed.) Das Gewalt-Dilemma. Frankfurt am Main.
Williams C., Hanson S.E. 1999. National-Socialism, Left Patriotism, or Superimperialism? The Radical Right in Russia. – Ramet S. (ed.) The Radical Right in Central and Eastern Europe Since 1989. With an afterword by Roger Griffin. University Park.
Wishnevsky J. 1990. Multiparty System, Soviet Style. - Report on the USSR, 23 November.
Woods R. 2001. Nation ohne Selbstbewusstsein: Von der Konservativen Revolution zur Neuen Rechten (=Extremismus und Demokratie 2). Baden-Baden.
Zimmerman W. 2002. The Russian People and Foreign Policy: Russian Elite and Mass Perspectives, 1993-2000. Princeton.